«Надо прекратить чистоплюйствовать»

Евгений Гришковец в спектакле "Дредноуты". Фото: Александр Коноваленко

Беседовала Ольга Шатохина

 Евгений Гришковец заставил всех наглядно уяснить себе, что такое культовый режиссер. Потому что для многих его имя стало чем-то большим, чем просто имя, пусть и знаменитое. Но сам он вовсе не называет себя модными или тем паче великим. “Меня мало”, — говорит он.

— В 1998 году вышла “Как я съел собаку”, в 1999-м — спектакль “Одновременно”, в 2001 вышли “Дредноуты” и “Планета”, с тех пор я выпустил еще только спектакль “По По”. Еще спектакль “Осада” во МХАТе. Это получается меньше, чем по спектаклю в год. Бездельник! Бездельник, понимаете? Написал за это время три книжки, которые легко бы уместились все вместе в одну толстую весомую книгу. Два альбома с группой “Бигуди” и три маленькие роли в кино. Все! Ну, еще с февраля этого года началась телепередачка, которая длится полторы минуты. Очень мало. Я над всем этим работаю подолгу, тщательно, кропотливо, без суеты. Текстов немного, спектаклей немного, а откуда же меня-то много? Люди, которые делают по три спектакля в год, вот это да, а я бездельник.

— Зато рассказы сейчас мало кто пишет, а у вас не так давно целый сборник вышел. Как вам вообще сейчас видится судьба малого жанра? Больше стало рассказов? Ведь одно время их совсем не было.

— Сейчас появились рассказы, да. Но любой издатель скажет вам, что книга рассказов продается хуже, чем роман. Меня это меньше беспокоит, я написал рассказы, но у меня нет задачи их продать. Моя жизнь связана с театром, со спектаклями и гастролями, мои заработки с литературой связаны в меньшей степени. Поэтому я так безответственно к этому отношусь. И хотя издателям это не нравится, я все свои тексты размещаю сразу в Интернете в полном доступе.

— Как вы пришли к малому жанру?

— Я написал рассказ и почувствовал сильнейший интерес к этому. Первый рассказ назывался “Спокойствие”. А потом я почувствовал желание написать еще рассказ. И так получилась книга рассказов “Планка”. Три рассказа объединены в цикл, который называется “Другие”, — из жизни военного моряка, абсолютно автобиографические рассказы, там даже нет вымышленных имен. И пять рассказов, которые просто рассказы. Это первая моя книга рассказов, я над ней работал около года. Я, конечно, не сидел над ней год, я пишу довольно быстро, а работал в выделенное – мной самим – время между гастролями. Часть рассказов написана летом, часть зимой. Написаны они очень быстро, в очень сжатые сроки. Теперь точно можно сказать, что я полноформатный писатель, потому что у меня есть роман, есть сборник пьес, есть повесть и есть сборник рассказов. В книжке практически столько же страниц, сколько в романе “Рубашка”, нет, на пять страниц больше… Нет, странно, как бы я ни старался сделать их больше или меньше, все равно вот так получается.

— Рассказ написать легче, чем роман? Или все-таки сложнее?

— Это более трудная работа, малая форма сложнее. Книг рассказов в русской литературе меньше, чем крупных романов. Я имею в виду серьезных, значимых книг рассказов. Для меня это существенное событие. Весьма! Я сам вижу, где в этой книжке я шагнул куда-то дальше. В ней есть вступительная статья Петра Вайля, что для меня предмет гордости и радости. Я счастлив!

— “У Гришковца удобная фамилия – так и следует называть тот непохожий жанр, в котором он работает, чем бы ни занимался, такой вид литературы и искусства. И этот жанр – Гришковец, “гришковец” — всякий раз другой…”

— Гришковец – это жанр? Меня устраивает и радует. Это же Вайль так написал, с ним я спорить не стану, он старший товарищ.

— А чьи рассказы вам близки, нравятся?

— Я прочитал книжку рассказов Пелевина, ранних, и нашел там один рассказ… ну просто прекрасный рассказ, очень нежный и хороший. Последние рассказы, которые я считаю крупным литературным достижением, — это рассказы Татьяны Толстой, те самые, которые объединены в сборник “На золотом крыльце сидели”. Это на меня в свое время произвело очень сильное впечатление.

Рассказы каких авторов мне близки… Скорее, которые я люблю, близки-то черт его знает… Марка Твена, О. Генри, Джека Лондона, Чехова, Шукшина. Я люблю современную литературу, хотя читаю художественную литературу крайне мало. Дело в том, что любое литературное произведение содержит в себе мнение о том, какой должна быть современная литература, во всяком случае, если это не случайное что-то, писательское. То есть человек отдает себе отчет в том, что он писатель и у него в этом есть жизненная необходимость. Я не думаю, что у Оксаны Робски есть жизненная необходимость писать свои произведения. Поэтому если они популярны, она считает, что она — писатель. Я точно знаю, что она не писатель. Поэтому меня ее мнение о литературе не интересует.

— Лучшая шутка минувшего книжного сезона была написана представителем издательства всерьез: “Мы заинтересованы в выпуске качественной современной прозы, пример – Оксана Робски”…

— По этому поводу надо прекратить чистоплюйствовать. И нужно знать, что такое явление есть. Литераторы, которые высокомерно говорят, что они этого не знают, сильно лукавят. Они знают, но они чего-то опасаются. Надо говорить об этом. Надо непременно говорить о том, что так много Петросяна – это ужасно. И по этому поводу чистоплюйствовать хватит. Надо хотя бы просто высказывать свое мнение. Другое дело, что люди могут опасаться, что их мнение не услышат. Да, люди, которым интересно мое мнение, они и так этого не смотрят и не читают. Я не знаю, можно ли с этим бороться… и нужно ли… Но мнение свое высказывать надо, если оно есть.

Я знаю людей, которым это нравится. Но это не литература! Это что-то другое. Об этом не надо говорить как о литературе. Определите этому другое место! Не надо Оксану Робски называть писателем. Она не писатель! Она – воплощенная в книгу сегодняшняя скука, респектабельная фальшь. Но это не литература, в ней нет жизни.

— Но ведь читают… Что это, любопытство?

— Догадываюсь, что кому-то это дорого, кому-то это нравится. Я видел, как подобные книги читают люди в метро. Сидит девушка, на ней пальто, явно купленное на рынке, поддельная сумка “Луи Вуиттон”, сапоги оттуда же… А на коленях свежий номер “Вога” и открытая книга Оксаны Робски. И видно, что для нее написанное в этом журнале и в книге — большая фантастика, чем “Властелин колец”. Хотя Рублевка вроде тут, недалеко. Но там какие-то свои фантазии. Барышня получает от этого удовольствие, именно поэтому она купила поддельную сумку “Луи Вуиттон”, чтобы “как в журнале”. Я не хочу давать этому оценку Я просто хочу повторить: это не литература.

Но если есть какое-то совершенно определенное мнение о литературе, вот оно, вот в этой книжке выражено, то мне трудно согласиться с каким-то другим мнением. Мне трудно читать литературные тексты. Поэтому если я читаю, то качественную беллетристику, детективы. Или исторические записки о Первой и Второй мировых войнах. Мое мнение о других литераторах не должно никого интересовать, оно не менее и не более ценно, чем мнение любого читателя. Только я более вредный такой читатель!

— А в других жанрах себя попробовать хотите?

— Какой жанр еще остался? Пародия? Ни в коем случае! Я в юности писал стихи, рукописей не осталось ни одной, но самое ужасное, что я их помню. Просто кошмар! Я их помню и не могу стереть из памяти. Поэзии не будет, книжки стихов. А что еще осталось? Детская литература… Мудрости у меня не хватает. И с фабульными историями не очень. А там же надо истории писать, чтобы юный маленький человек слушал все, что ему читают родители. Очень бы хотелось написать что-то для детей, но пока нет замыслов. Хотя не исключаю.

— Можно еще написать киносценарий…

— Серьезных предложений не поступало. Были предложения продать права на экранизацию романа “Рубашка” — и все. А кто бы этим занимался, неведомо. Я этого не сделал. Само написание текста “Рубашки” – это изначально была идея киносценария, но поскольку я этого не умел и не умею до сих пор, я решил написать роман, потому что его пришлось бы переделывать, и переделывали бы его кинематографисты, которые бы мне объясняли, что они лучше меня понимают, что такое кино. Я решил – напишу роман. Будет книжка, а там уж делайте с ней, что хотите. Книжка уже не изменится. И получилось так, что никто ничего с ней сделать не может. Я и сам уверен, что роман некинематографичен.

Просто предлагали написать некий сценарий — какой я хочу. А я не знаю, какой я хочу! На самом деле очень бы хотелось поучаствовать в создании фильма, но я просто не знаю, как это делается технологически. Абсолютно искренне говорю! Когда я только появился, мне не раз предлагали какой-нибудь роман перенести на драматургическую основу, для театра. Попробовал – ничего не получилось. И отказался. С тех пор в эту сторону даже не смотрю.

— Вы не любите вспоминать свои стихи, потому что они фиксируют впечатления, печаль, разочарования, одиночество?

— Нет, впечатления уже пройдены. Я просто помню те самые неудачные метафоры и корявые рифмы. Юношеский пафос, за который так стыдно!