О литературных открытиях Натальи Стремитиной

Доктор философских наук

     Нелли Холлер

 

«Творчество Натальи Стремитиной — одно из самых оригинальных явлений в «женской» прозе в русской культуре конца нашего столетия…»,- восторженно отозвался о книге Натальи Стремитиной «Приключения Тела» литературный критик Виталий Пацюков.

«Ощущение живой жизни, самобытного авторского голоса… без «философизмов», «клубнички» и «постмодернистской крутизны…» – так характеризует критик Лариса Лаврова повесть Натальи Стремитиной «Записки из подвала», опубликованную в журнале Союза русских писателей в Германии  «Литературный Европеец» за 1998-1999.

«Женская» проза? Вопрос не однозначен. Несомненно, опознаваемы черты женственности прозы: её пристрастность, стремительный пульс пера, жажда радости и мужского признания и, конечно же, ее слабость и страх перед многоликой фигурой Зла. Но в ней и «неженское» мужество: героиня Стремитиной «встает с колен», «расправляет крылья» и летит к своей «вершине» (Орел и Женщина). Это женщина преодолевающая, преодолевающая яростный зов плоти, «иероглифы страха»,[1] ловушки незрелого разума и очень женский фатализм: пассивность, непротивление судьбе, а заодно и насилию (не важно: мужчины ли, агрессивного окружения или общества).

Проза Стремитиной не только преодолевает расхожие клише о сути женского сознания, эмансипировавшего себя  от мужчины, однако же и с оглядкой на «зияние» в Теле Адамовом, но она творит новый тип женщины, просвещенной и просветленной, извлекающей свои, незаемные уроки оптимизма, формулируя их для себя как нравственные законы (Записки из подвала). Под пером талантливого автора утверждается тип женщины, очищенной преодолением ненасытной плоти своей, требующей все больше хлеба, зрелищ и всеобщего эквивалента, коим и в современной пост-Вавилонской цивилизации все еще является Золотой Телец.

Стремитина возводит женщину на престол Духовности без усилий и пафоса, и тем сильнее воздействие этого творческого акта автора на сознание читателя.

Свою  миссию как писателя и как личности автор видит  в том, чтобы, одухотворив женщину Мыслью, вдохнув «силу и мужество в Добро и Красоту»,[2] снять многовековое «проклятое» противоречие  между полами, примирить их между собой, «завести» приключения Тела на тайны Духа и тем подготовить сознание Тела и Разума к восприятию «Нового Знания»:

 

«… И родилась первая женщина, способная Думать.

И поклялась она, что родит Мальчика и Девочку

и научит их жить в мире и согласии

и положит конец Вражде между Мужчиной и Женщиной.

И впервые скажет Мужчина:

Женщина, ты не только из плоти, но и Духа,

и  я жажду не только Тела твоего, но и понять тебя жажду

и слушаю Слово твое и вижу Душу твою.

И открылся Мужчине новый источнок Добра и Красоты,

что многие века топтал он своими ногами,

и грязь, и немощь, и похоть свою сбрасывал в него как

нечистоты, чтобы потом твердить: отравлен Источник.

И увидел Мужчина впервые лицо Мудрой Женщины

без коросты рабской униженности, без вероломства Слабости,

но равной себе не в словах, а в делах и Мыслях.

И воцарились на Земле Радость и Спокойствие,

и  не стало Вражды и Злобы между людьми.

И соединились две Плоти и два Разума, две Души

и открылось им Новое Знание… И начался Золотой Век…»[3].

 

Эволюционная цель этого »Нового Знания», а мы скажем – «Нового Сознания», есть Преображение человека. Не в этом ли и заключается так упорно отыскиваемый сменяющимися поколениями смысл жизни, который через столетия, национальные культуры, искусство,  научные парадигмы и, конечно же, гениальные литературные образы и сюжеты ищет сам себя. Тупиковая проблема, ибо нет и не может быть смысла жизни «вообще», как не может быть человека «вообще», а есть лишь россыпи скрытых от незрелого разума жизненных ценностей, которые каждый человек находит и переосмысливает в координатах Духовного, Телесного или Общеродового : «Ибо кто знает, что хорошо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень? И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?» (Екклезиаст), «Быть или не быть?» (Вильям Шекспир), «Иметь или быть?» (Эрих Фромм), «В чем смысл Страдания?» ( Викор Франкл), «Как преодолеть свою Отдельность… и достигнуть объединения в Общем?» ( Э. Фромм) или, возможно, более конкретно и эпатажно: «Кому отдаваться, когда отдаваться и зачем отдаваться?» (Н. Стремитина)

«У меня есть недостаток», — отмечает Стремитина — «я – женщина. Это очень серьёзный факт биографии, но мне как бы удалось преодолеть его, ибо я всю жизнь борюсь за то, чтобы быть человеком, личностью и не зависеть  ни от пола, ни от той социальной среды, в которой я родилась и выросла, ни от изнурительных ежедневных обязанностей бытия, которые часто прекрасных людей превращают в бессмысленные автоматы»[4].

Этот «недостаток», быть женщиной, воспринимается в контексте авторской прозы как несомненное достоинство личности, в озарениях сознания, в страстном желании самопознания взрывающей узкие рамки пола-Тела, в котором бьётся не женская, но бестелесная Мысль: «Итак, Тело умело производить Мысли, и это было тем более удивительным, ведь оно было женским! Оно радовалось внезапному появлению Мысли, как радуется дикарь восходу солнца (не замечая его регулярности) в тёмных холодных джунглях. Незримое дуновение фантастической идеи или волшебная картина Воображения обволакивали Тело неземным блаженством…[5] Ни насыщение вкуснейшей и изысканной пищей, ни ласки любимого Тела, как бы они не были прекрасны и упоительны, не сравнить с тем великим волнением и восторгом, который охватывал Тело в момент произнесения простой цепочки слов, в коих скрывалась новорожденная мысль…» [6].

Распахнутость Тела стихии жизни со всеми её утехами и переживаниями Телесного, контрастирующая со странной независимостью от Тела[7] как синонима стихии мысли и творчества, создаёт внутреннее  высокое напряжение стремитинской прозы, излучающей энергетику таланта, который прокладывает свой путь « в метафизических глубинах жизни, где становится ясной «полярность» внутренней, «интегральной» гармонии» [8].

Познание парадоксов взаимодействия материального и духовного в пространстве-времени жизни и самопознания индивидуума как условие его преображения                                                                                                                                      и решения «проклятых» вопросов человечества, возможны лишь в контексте мировой истории и культуры. Автор убеждён, что «каждый человек – это функция культуры, которую ему удалось…осознать и преобразить в себе. Я уверена в том», — пишет Стремитина – « что интеллектуалы не имеют национальности, они мыслят в традициях мировой культуры, где история и традиции родины являются частью мирового процесса осмысления и преобразования бытия. Итак, пребывая во времени, мы пытаемся взглянуть в лицо вечности – и только в этих попытках мы и осуществляем себя, осуществляем свою интеллектуальную свободу» — духовное credo автора.

И действительно, литературно-философские истоки прозы Натальи Стремитиной отыскиваются в творчестве Марселя Пруста и Курта Воннегута, Владимира Набокова и Сергея Булгакова – но, как сказал Лев Николаевич Толстой, талант похож на всех, а на него – никто. Вот эта самобытность, аутентичность авторского стиля и прежде всего, неженская способность к анализу, характеризуют прозу Н. Стремитиной.

Возникает искушение причислить произведения Стремитиной к жанру интеллектуальной прозы, однако «неудобная» стремитинская проза не укладывается в «прокрустово ложе» навязывающе-регламентарных жанровых канонов, её скорее характеризует жанровый полифонизм. О, этот вечный спор о чистоте жанра! Полемический накал  и заострённость этого вопроса снимаются, если рассмотреть данную тему под совершенно другим, эволюционным углом зрения.

На протяжении всего развития человеческой цивилизации homo sapiens нащупывал адекватные художественные формы отражения  эволюционирующего сознания. Коллективное мышление могло явить миру только первичный жанр — безымянное творчество, которое мы обобщаем под именем – фольклор.

Но жизнь шла своим чередом и новые уровни сознания требовали новых форм. В искусстве развивались жанры живописи и архитекруры, в музыке – музыкальные жанры, а в литературе утверждались эпические и поэтические жанры. Старое сознание, контролируя бессознательное, инициировало по преимуществу мужские формы, ведь и создавались они в большинстве своём мужчинами. Женское творчество постепенно и без протеста осваиваивало «мужские жанры». Однако произошло непредсказуемое: дискурсивное мышление, домена ratio, пользуясь дискретными знаками, внешними рамками и канонами, само себя сковало, абсолютизировало и в конечном итоге привело в жанровый тупик, который соответствует и этическому тупику, так как форма имеет не только эстетические, но и этические референции.

Рациональное мужское сознание уже всё «сказало» имеющимися в его распоряжении средствами, ХХI век – эпоха Сверх-Сознания и символического мышления, так как на первый план оно выдвигает Бессознательное, которое сокровеннее, ближе к сущности явлений внутренней жизни человека. Оно  кооперирует с рациональным сознанием, но не позволяет ему подавлять свою мощную творческую, материнскую сущность. Мышление бессознательного свободно оперирует формами, жанрами, знаками и символами, связывая и переплавляя их, «рождает» новые пространственно-временные (напр., аудио-визуальные и виртуальные) художественные формы. Провидец Эрнст Кассирер ещё в начале века углядел эту тенденцию – освоение нового измерения реальности – символического [9]. Homo sapiens как аnimal rationale уступает место animal symbolicum.

На эволюционной сцене разыгрывается небывалый по своему масштабу спектакль: прорыв Бессознательного в Форму, который знаменует конец примата ratio: линейности мысли, ограничений и стремления к шаблону.

Гении науки и искусства, те, кто, внося новый знак или создавая новую парадигму, ломали привычные стереотипы – художники, поэты, композиторы, учёные — как правило, отвергались обществом или, чаще, признавались post mortem. Ныне историческое развитие делает акцент на творчестве в мышлении и деятельности каждого индивида, выводя его на уровень планетарного сознания, во всяком случае, современный человек не может не чувствовать на себе этого категорического императива нового времени.

Освоение нового уровня Сознания требует от человека новых этических и эстетических задач, главными из которых являются Преображение человека и выдвижение Женщины на передний план исторического развития. И мы — снова  в тексте Натальи Стремитиной, удивляемся её интуиции, силе её личности, подчинившей свою творческую энергию решению этих непростых, но важных этических  и эстетических задач.

Стремитину интересует всё: мир вещей, судьба и воля личности к индивидуальой свободе (Записки из подвала), реванш тела и растерзанность души современной интеллектуальной женщины (Приключения Тела, Матриархат), тема эротической и каритативной любви (Приключения тела, Рецепт для старой девы). Еще одна тема –индивидуальнгого времени (Глубокий обрыв неба, Философ), протоворечие между развитым интеллектом и нравственным вырождением (Приключения Тела, Философ), плодом которого во все века была глупость: «О, вечно постоянная величина Глупости, которая не убывает и не пребывает, а точно делится новые Тела новых жителей планеты, мимикрируя в модной одежде и современном макияже» [10]. Автор не случайно упоминает саркастичного Эразма Роттердамского, увидевшего  под крышами средневекового города персонажи своего трактата «Похвала глупости».

В прозе Стремитиной вообще нет ничего случайного: то, что читателю кажется  случайной интригой в ткани текста, откликнется дальше или перекликается с другими пассажами повествования, как чеховское ружьё, которое непременно «выстрелит»…в духовное оскудение, безволие, ложь, зависть, «общее предрасположение людей к блудливости» (Философ), извращённое властолюбие и лицемерие: «Она меня застукала, представляешь? – сразу в лоб принялся излагать суть дела Философ, совершенно забыв, что на его плечах уже давно лежит ответственность за судьбы будущих поколений. Глаза его блестели, будто он совершил не пошлое прелюбодеяние, а что-то сугубо героическое».[11](Философ).

«Философ» — символическая повесть-гротеск. Анонимность героя (отсутствие фамилий, имён, конкретного места действия) усиливает впечатление обобщённости, дескать, таких «философов» в России много, они не принадлежат конкретному поколению, а представляют собой типичное явление русской жизни и русского характера – своего рода «хлестаковщину» от философии. И если отец Философа (единственный образ с конкретным личным адресатом), мятущаяся душа и мученик, «перед своим арестом архиепископ Смоленский и Вяземский, в возрасте Сократа испил чашу злодеяния, совершенного над ним в одной из Вяземских тюрем» и был расстрелян в 1937 году, то его незаконный  сын, Философ, — фигура явно трагикомическая: упоение философией и душевная инфантильность, авторитет фолософского метра, этакий «предводитель дворянства», и нравственная безответственность, непомерное самомнение раздутого от многознания интеллекта и жизненная беспорядочность, похотливость и отсутствие важнейших мужских атрибутов: мужественности, воли, принципиальности, человек, не способный ни глубоко страдать, ни любить. По этому поводу очень точно и ёмко заметил И. Бродский: «Не страсть, а боль определяет пол».[12] Сострадание, синкретизм боли и любви, милосердие, каритативная любовь как основа любви эротической – уникальное явление сознания русской женщины и вообще – русской ментальности, которую запечатлел Фёдор Иванович Тютчев в афористической формуле:

« Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся, —

И нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать…»[13]

Модная ныне эмоциональная холодность, которая великолепно выражена в ключевых словах американской молодёжной субкультуры, гипнотизирующих русского человека и принятых на «ура», например, немецкой молодёжью: cool (дословно: «холодный», в переносном смысле: «уверенный в себе, неприветливый») или tough (досл.: «твёрдый», перен.: «жёсткий, бессердечный») как символы совершенного имиджа, не являются ли логическим завершением идеи Ф. Ницше: «Человек есть то, что следует преодолеть»?

Н. Стремитина выступает литературным оппонентом этой безумной и опасной идеи, утверждая, что нужно преодолеть всего лишь собственную лень, эмоциональную тупость и бездуховность. Так Философа «спасает» Библиотека.[14]

«В истории нашего вида, в истории «сапиенса», книга как феномен антропологический»,- писал И. Бродский – «…является средством перемещения в пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы. Перемещение это …оборачивается бегством от общего знаменателя, от попытки  навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся ранее выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему воображению». И далее: «Мне думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать прежде всего не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому».[15]

Однако ни  гуманистическое понимание античной любви, ни христианское понятие каритативной любви не пользуются популярностью в наш искушенный компьютером век. Уже в шестидесятые годы ХХ столетия Иван Ильин заметил эту грустную тенденцию: «Да, мало в людях любви. Они исключили её из своего культурного акта: из науки, из веры, из искусств, из этики, из политики и воспитания. И вследствие этого современное человечество вступило в духовный кризис, невиданный по своей глубине и размаху».[16] Так стоит ли удивляться, «с какой вулканической энергией тема любви врывается в русскую литературу конца XIX–начала XX века…».[17]

Литература как «система нравственного страхования»[18] становится единственным пристанищем любви, перемещает направление эгоцентрической мысли человека, меняет акцентировку референтных систем  читателя: узко замкнутое солипсическое видение мира и переживание различных видов любви в сюжетах литературного произведения, не упраздняя, а наоборот, раскрепощая индивидуальность.

Поиски индивидуальной свободы (сквозная тема произведений Стремитиной), её осмысление пришли к Философу слишком поздно, когда ему было за 60, и привели его к неминуемому пессимизму: « Я не приемлю этот мир, где всё зачитано до дыр, куда ни глянь – висят пороки, а люди злы и одиноки».[19] Псевдо-смелость этической позиции «Философа» выглядит фарсом на фоне тотального гражданского хамелеонства этого героя повести. Когда он  лишился  своего последнего пристанища, отошедшей государству квартиры матери, в нём вдруг взыграло чувство социальной несправедливости:

»Я перешел свой мелкий Рубикон.

 Я перешел один, без миллионов,

  За мной идут лишь тени легионов

  Всех убиенных в зоне и вне зон.

  Там мой отец и твой там, может статься.

  Да  толку что теперь о том скулить?

  Нет, никогда нам с прошлым не расстаться.

  Нет, никогда грехи не отмолить».[20]

Под безжалостным пером автора обнажается «зазеркальная» суть поверхностно-вербальной гражданственности, высокий трагизм которой – не акт гражданского мужества, а индивидуальный вопль загнанного в бытовой тупик многоженца: «Воистину, если бы не тотальные неудачи на бытовом и любовном фронте, возможно, не родился бы в душе Философа мощный зов потерянного поколения шестидесятников. Пока была символическая стена между Философом и обществом, пока он тщетно пытался прожить свою жизнь весёлым отщепенцем, время привело его к личному краху, который совпал по времени с крахом целого государства».[21]

Автор так определяет своё отношение к герою: «…для каждого человека  понятие свободы столь неожиданно. Для Философа, наверно, это свобода от порядка, от долга, от семьи… Настоящий ли он философ или только притворяется всю жизнь?»[22] Размышление автора заканчивается, несомненно, риторическим вопросом. Впечатляет найденное на случайном листке бумаги двустишие, которое цитирует Философ:

«Если любишь свободу и живёшь налегке,

                            Твою душу, как воду, не сожмёшь в кулаке»[23]

Так и остается непонятным, кому принадлежат эти слова, но одно очевидно: в сжатой до предела словесной форме выражено программное отношения автора к теме индивидульной свободы и попыток власть придержащих подчинить личность своим целям, нивелирующим её индивидуальность.

Для повестей Н.Стремитиной характерна многоплановость повествования, и хотя оценочные векторы социальной позиции автора достаточно однозначны, однако конкретные ориентиры должны быть разгаданы читателем. Если его познавательные установки и ценностные ориентации размыты, то он снимет только «верхний» пласт стремитинской мысли. Но следуя за рассуждением автора, как бы ведомый им, читатель вынужден подниматься на свою вершину, которая, в понимании автора есть «лишь символическая борьба за высоту в самом себе, за право понимания самых сложных и замысловатых понятий и разгон через слова и понятия…всё дальше, к парадоксам, к интригам сознания, где прячется и заманивает тебя всё дальше и дальше Истина» [24](Философ).

В повести Н. Стремитиной «Записки из подвала» раскрывается тема адаптации личности в условиях эмиграции к непривычному образу жизни и людям, деспотизму вышестоящих лиц, неписанным «правилам» чужой культуры, «вещизму», органически чуждому духовным устремлениям героини повести, изнурительному физическому труду, тяжкому и горькому способу познания жизни. Так начинались закардонные «унивеситеты» самой Стремитиной. Как тут не вспомнить «швейцара»(?!) Бунина…

Описание общения с миром вещей принадлежат, на мой взгляд,  к самым сильным и беллетристически точным в прозе Стремитиной. Поэтому повесть читается «взахлёб», на одном дыхании. Секрет увлекательности повести объясняется не только мастерством изобразительности автора – несомненным признаком большого таланта, но и необыкновенной погруженностью автора в осязяемый мир Телесного, её искренним интересом к судьбе Вещей, доводящий эмпатическое переживание свойств и конфликтов персонифицированных вещей до уровня философского обобщения.

Подчёркивая противоречивую сущность Вещи, Бродский отмечает, что «у вещей есть свои пределы»,[25] а с другой стороны — «материя конечна, но не вещь».[26] Это кажущееся противоречие разрешается не росчерком пера, а ракурсом зрения на знаковую суть Вещей. Так, Вещи, «холопы мысли»,[27] превращаются в слова или приобретают символическое значение «вещи больше, чем их оценки»,[28] абстрагированные от конкретных привязок реальности в Имя или другой знак (вспомним «Вещь в себе» Иммануила Канта) и вознесённые Словом в самодостаточное измерение памяти: исторической, индивидуальной или всеобщей.

Но чтобы познать эту истину не только мыслью, но и чувством, нужно «спуститься» в вещественный мир: «Итак, здесь я решаю судьбу Вещей. Мои милые беспомощные платья и блузки, они взывают ко мне о помощи. Грубые машины сдирают с них пуговицы, рвут, иногда просто курочат в клочья, а я пытаюсь вернуть их к жизни…Удивительная метаморфоза происходит с вещами! Какая-то скомканная тряпка в умелых руках…вдруг превращается в оригинальный, необыкновенный халат из экзотической страны – смотрю на марку – Индонезия! А меня просили эту тряпку попросту выкинуть – оригинальный орнамент приняв за грязные несмываемые пятна… Разве не чудо увидеть красоту там, где её никто не заметил. Сколько причудливого гибнет на свалке истории, — думаю я, -только потому, что кому-то лень было посмотреть внимательнее на вещь или на человека?! Я люблю вещи. Я умею находить среди обшарпанного тряпья маленькие шедевры человеческой Фантазии и Трудолюбия…» [29]. Так  может писать лишь Поэт, страстно переживающий как прекрасное, так и безобразное, умеющий извлекать «каплю розового масла» Красоты из  разрозненных фактов обыденности.

 

Так утверждает своё право на неповторимое художественное и философское видение автор, умеющий «организовать себе Неожиданность» [30] в каждом, казалось бы, прозаическом акте бытия: « Вот он, огромный мешок, набитый чистыми, но совершенно перепутанными носками и чулками всех мастей. Сегодня придётся обойтись без послеобеденной чашки кофе. Для начала операции освобождаю огромный продолговатый стол – метра три в длину и полтора в ширину – это моя палитра, а разноцветные носки и чулки – мои краски. Вначале раскладываю всё это богатство аккуратными рядами, ориентируясь на форму и величину… И что же я вижу? Все они разных оттенков, разного качества, и нет ни одного похожего, ни одного! Вдруг где-то мелькнёт красный или чёрный, как диссонанс, как безумное отступление от серой и коричневой безликой нормы. Просто поразительно, что из трёх десятков женских чулок примерно одного цвета – все разных оттенков – все разной формы и соединить их попарно практически невозможно. А ведь их делали на машинах, причём сотнями, тысячами, а они здесь на этом столе вопят о своей индивидуальности, и каждый, как произведение искусства, совершенно не хочет иметь друг с другом ничего общего. Так что же удивляться, что люди, которых создаёт его величество Случай или Бог на конвейере Природы так не похожи, так несоразмерны по способностям и характерам и совершенно, совершенно не хотят соединяться в пары!» [31](Записки из подвала).

Повествование «Записок из подвала» разворачивается в координатах трёх измерений реальности: реальности созерцания или авторской рефлексии, порождающей сравнения и аналогии, с россыпью афористических откровений, блеском литературных фигур и философских умозаключений, и реальности Телесной конкретики. Взаимодействие Тела с миром Вещей странным образом «заводит», индуцирует работу мысли, так что обе реальности оплодотворяют друг друга и дают толчок свободному полёту ассоциаций – третьего измерения,  реальности виртуального мышления  –  творческого Воображения, фантазии автора, который, «до внятных звуков лаком»,[32] помогает читателю открыть шлюзы прекрасных и волнующих эмоций силой пытливой мысли. Вспоминаются слова С. Высоцкого:

«Время эти понятья не стёрло.

 Нужно только поднять верхний пласт –

 И дымящейся кровью из горла

 Чувства вечные хлынут из нас.»

 

Наталье силой своего писательского дара удается снять патину времени и затёртость с понятий Радости жизни, осмысленного оптимизма, увлечь эротизмом мысли, взрывающей «разумную» послушность обывательского поддакивания посредственности, и увлекает в новый и неожиданный мир.

Талантливый писатель и вдумчивый исследователь жизни, Н.Стремитина и в трудные времена не поддалась соблазну конформизма, но осталась верна своей индивидуальности. Так в интервью с Викторией Токаревой она замечает: «Индивидуальность как бы тонула в хоре. Хор был предпочтительнее, чем солист» — имеется в виду период застоя в России. Но времена изменились, веку Водолея потребен Солист. Новой России нужны яркие индивидуальности, способные не только извлекать финансовый капитал, но и выдерживать испытания на нравственную прочность — случай Натальи Стремитиной: «В сущности, у любого человека есть выбор: нет материального – тянет на духовное, а нет духовного, только и знаешь, что подсчитывать ежедневную выручку. Но если у материального есть естественный и физический пределы, то у духовного —  предела нет! И в этом вся загвоздка – сколько бы ни прочитал книг – всегда кажется мало, сколько бы ни думал о загадке бытия, а решить эту задачку всё равно не под силу. А вот съесть или выпить впрок ну никак нельзя – даже обидно! Неудобно спать на километровой кровати и не нужен стометровый обеденный стол – пространство жизни, даже самой роскошной, всё-таки ограничено рамками тела – в кровати невероятной длины и ширины не найдёшь любимого мужа, а за километровым столом будешь чувствовать себя одиноко и не разглядишь лицо долгожданного друга».[33]

 

Абсурд манипулируемого потребительства, примат Вещизма над Духовностью, в каком бы географическом пространстве он не пустил свои корни, везде собирает одинаково страшную жатву: выхолащивание человеческого из человека, жестокость, бессердечие, опустошение и нивелировку личности, а с ними — и целого общества —  суть тенденции, о которых «не может молчать» писатель в решающий момент истории своей страны: «Разве не просидели мы всю свою жизнь в подполье и разве не готовили себя подспудно к этому удивительному моменту?» [34]-риторически вопрошает автор повести «Философ».

 

Постепенно «подвал», с такой писательской добротностью и достоверностью описываемый Н. Стремитиной в повести «Записки из подвала», поднимается до символа Подполья по ту сторону зла, символа внутренней эмиграции, в которой зреет гражданское достоинство личности, мужает мысль и эволюционирует сознание. У героини притчи «Орел и Женщина» неведомо откуда появляется мечта понять, что же это такое — полет Орла? И нематериальная мысль приводит к материальному чуду – Юная Женщина обретает способность летать!? А это просто –

у неё «выросли крылья».[35]

 

Так крепнет перо Мастера, исследующего парадоксы Мысли  и глубокие «подвалы» человеческой души с позиции правды и совести. Сборник прозы Натальи Стремитиной — это яркое подтверждение страстных слов Бориса Пастернака о том, что «Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести…»[36]. Умение сказать правду без надуманности и трюизмов, к тому же увлекательно и живо – дар, которым делится писательница с читателем.

 

Наталья Стремитина — автор, с мощным темпераментом и внятным гражданским голосом, она говорит с читателем без фальши и кокетства. Текст прозы плотен, наблюдения остры и неожиданны, язык оригинален и изобразителен, нравственные акценты точно расставлены. Все это делает прозу Н. Стремитиной заметным явлением в современной литературе, заслуживают широкого обсуждения и благосклонного внимания литературной критики.

 

Вена,  2014 г.

 

[1] Метафора В. Маканина, см.: В. С. Маканин. Сюр в пролетарском районе, глава «Иероглиф». Москва, «Панорама», 1997, с. 232.

[2] Н. Стремитина. Предисловие автора. В кн.: Приключения Тела. Москва, 1995, с. 6.

[3] Н. Стремитина: из сценария фильма «Золотой век мужчин».

[4] Н. Стремитина. Предисловие автора. Цит. кн.: с. 5.

[5] Н. Стремитина. Приключения Тела. Цит. кн.: с. 22.

[6] Н. Стремитина. Там же, с. 30

[7] Н. Стремитина. Там же, с. 33.

[8] Н. Стремитина. Предисловие автора. Цит. кн., с. 6.

[9]Цитата дана в переводе автора рецензии. См.  Ernst Cassirer : Ein Schlüssel zum Verständnis des Menschen : Das Symbol (Эрнст Кассирер: Ключ к пониманию человека: Символ). In:  Lust an der Erkenntnis. Die Philosophie des XX. Jahrhunderts. 4. Auflage, München, 1986, s. 60-65.

[10] Н. Стремитина. Приключения Тела. Цит. кн., с. 51.

[11] Н. Стремитина. Философ. Цит. кн.: с. 80.

[12] И. Бродский:  Нобелевская лекция. В кн.: Набережная неисцелимых. Москва, 1992, с.36

[13] Ф. И. Тютчев. Избранное. Москва, 1985, с. 228.

[14] Н. Стремитина. Фплософ. Цит. кн., с. 68.

[15] И. Бродский. Нобелевская лекция. В кн. Набережная неисцелимых. Москва,  1992, с. 188

[16] И. Ильин. Письма к сыну. В кн.: Поющее сердце. Книга тихих созерцаний. Мюнхен, 1958, с. 11

[17] В. П. Шестаков. Вступительная статья к кн.: Русский Эрос или Философия любви в России. Москва, 1991, с. 6

[18] И. Бродский: цит. кн., с. 188

[19] Н. Стремитина. Философ. Цит. кн., с.73.

[20] Н. Стремитина: цит. кн., с. 77.

[21] Н. Стремитина: тамже.

[22] Н. Стремитина.: цит. кн., с. 82.

[23] Н. Стремитина: там же.

[24] Н. Стремитина. Философ. Цит. кн., с. 66.

[25] И. Бродский: там же, с. 156

[26] И. Бродский: иам же, с. 173

[27] И. Бродский: там же, с.  239

[28] И. Бродский: там же, с.  47

[29] Н. Стремитина. Записки из подвала. Цит. кн., с. 98-99.

[30] Н. Стремитина. Там же, с. 98.

[31] Н. Стремитина. Там же, с. 109.

[32] И. Бродский: там же, с. 134.

[33] Н. Стремитина. Записки из подвала, цит. кн., с. 97.

[34] Н. Стремитина. Философ, цит. кн., с. 79.

[35] См. Миниатюру Н. Стремитиной «Орёл и Женщина» в кн.: Приключения Тела, с. 152-155.

[36] Борис Пастернак. Несколько положений. В кн.: Сочинения в двух томах, Тула, 1993, т. 2, с. 316