Роман о любви. О южном теплом море, о людях, живущих на его берегах, о девочке Инге и двух ее мужчинах, таких разных, и о том, как складывается жизнь, если в ней есть большая любовь.

ФРАГМЕНТ РОМАНА:

Солнце садилось в воду, но край мыса перекрывал свет, и скалы бросали на гладкую поверхность косые тени, что сливались, становясь темнее и глубже.

Двое сидели наверху, их тени тоже ложились на короткую полынь, спрыгивали по обрыву и далеко внизу трогали неровными головами тихую воду.

На плечах Инги лежало, свешивая концы, чуть влажное, но теплое от ее тела полотенце. Девочка доела последний кусок пирожка – они купили целую гору в промасленном пакете, когда уходили сюда, в безлюдную бухточку, окаймленную поверху тихой степью. Вытерла пальцы о край полотенца, взяла протяную бутылку, отпила и вернула мальчику.

— Помнишь, картошку жарили? Тоже наелись, как два удава.

Он кивнул.

— Как сто лет назад, да?

Она засмеялась, подбирая ноги и обнимая коленки руками.

— Ага. Даже странно. Ты был совсем другой Горчик. Для меня. Не такой, как через неделю. И не такой, как сейчас.

— А какой сейчас-то?

Он пошарил рукой, сорвал веточку, растирая пальцами, поднес к носу.

— Дай, — Инга отобрала и стала нюхать сама, — люблю полынь, просто балдею, как она пахнет.

— Я тоже. Там, в Керчи, степи хорошие. Тут видишь, все выгорает, будто коровы топтались. А там травища стоит, рыжая, густая. Пахнет, аж крышу сносит.

— Хочу туда.

— Ну, так… — он незаметно придвинулся ближе, приваливаясь к влажному полотенцу на ее плече, — сюда приехала ж? Приезжай и туда. Все разведаем. На вопрос промолчишь, да?

Она подумала – отодвинуться ли, но не стала. Так было тихо вокруг и никого. Только двое. Нет опасных друзей Горчика и его непонятных дел. Нет потного громкого Вади, Ирки-шкафчика (она очень резко вспомнила их, когда ждала телефон в ресторанчике) и того изматывающего темного желания, полного мучений, связанного с требовательной мягкостью Петра. Только мальчик, девочка, сонное море и запах степи под темнеющим небом. Нет вранья, осталось там, далеко.

— Не промолчу. Ты был просто пацан, никакой, ну противный сильно. Будто вавка на коленке. Заживает и снова. Потом стал, такой… Почему-то нужный. Я думала сперва, это из-за того, что я слабая.

— Слабая…

— Подожди. Понимаешь, я его люблю и от этого слабая, как будто заблудилась и вокруг все черное, большое и не убежать. Ну, сны такие бывают, бежишь, а ноги из ваты. И тут ты. И мне сразу легче. У меня не было никогда друзей. Подожди.

Она сама прижалась к его плечу, хотя Горчик молчал и даже дышать старался пореже, чтоб договорила.

— А тут ты третий. Мальчик-бибиси. Я тебя не узнала, когда стоял, вот думаю дурак какой, красивый дурак, ловкий, сильный. И дурак. Как будто это вовсе не ты, понимаешь? Новый. Даже глаза – зеленые. И рот.

— Что рот? – хриплым голосом спросил Горчик, держа закаменевшие руки на острых коленях.

— Красивый рот. Губы красивые.

Она тряхнула головой, роняя на траву полотенце. Смущенно засмеялась.

— Знаешь, я не понимала, когда с Петром там ходили, ну купались, и вдруг он как уставится, на кого и мне говорит, смотри, смотри какой изгиб руки, щиколотка какая, как подол вьется. Я ему – да это же теть Мария, что билеты на пятаке проверяет, а днем пахлаву носит в ведре. Он смеется, вот именно – ты видишь пахлаву, а за ней не видишь красоты бытия. Чего молчишь? Обиделся, что я про него?

— Не знаю.

Она повернулась, требовательно глядя на обрисованный красным светом профиль.

— Это твоя правда? Не знаю? Или так, отмахнулся?

Далеко внизу, куда еще не добралась тень, качались на тихой воде белые горошины чаек. А из степи уже пели свои вечерние песни сверчки.

— Ладно… Скажу. Я, правда, не знаю. Он меня вытащил, я ж дурак. Приехал, написал показания. Если б не твой Каменев, я бы щас под суд пошел. И сам был бы виноват, потому что нефиг с Танькой хороводиться. Как мне на тебя обижаться, если ты его просила. За меня.

У Инги запылали уши. Она там стояла, в этом же сарафане, криво застегнутом и Сапог зыркал, как она его на груди рукой держит. И на простыни смотрел, ухмылялся. А еще она почти сказала вслух, спаси его, Петенька, и тогда я нарушу клятву, только поедь, напиши бумагу. Хорошо вовремя он ей рот заткнул.

— Дурная какая-то жизнь, — отчаялся Горчик, договаривая сложности отношений, — если б не эта бумага, я б его дальше ненавидел. А так – не имею права.

— Но все равно ненавидишь? – грустно уточнила Инга.

— Ну… да…

— Почему?

Кулаки мальчика сжались. И снова разжались, обхватывая коричневыми пальцами блестящие колени. Он уже почти стал говорить, такое обоим привычное – дура ты Михайлова, совсем дура да, не понимаешь что ли… и, падая в отчаяние, понял, скажет все до конца, не остановится, скажет, да люблю я тебя, Михайлова… давно уже люблю. И как ей потом? Какая дружба? Она не из тех телок, что за собой таскают влюбленных пацанов, хвастаются. Хрен он ее потом увидит… И тут же, с облегчением вспоминая ее недавнее сердито-недоуменное признание, сказал другую правду:

— Потому что ревную. Ты же ревнуешь меня, к девкам местным.

— А… — Инга кивнула, обдумывая слова, — точно. Я понимаю. А я думала, ну вдруг ты его ненавидишь, за то, что красивый и талантливый. И из Москвы. Чего? Ты чего ржешь, Горчик? Не поняла?

— Дура ты, Михайлова! – закричал мальчик, и чайки внизу из горошин превратились в белые щепочки, замельтешили испуганно и снова стали садиться, убирая крылья.

— Ты Горчик, совсем дурак, — с упреком ответила Инга, валясь на полотенце спиной и тоже смеясь. Смотрела на совсем реденькие облака, бывшие тучки, улыбалась Серегиному лицу, что вплыло в небо и стало над ней – большим и серьезным.

— Я тебе клянусь, Михайлова, что никого у меня не будет, никаких Танек, пока ты под клятвой. А если нарушу, пусть убьюсь нахер со скалы, когда прыгаю.

Он сказал это быстро, в один выдох, а она все еще смеялась, но уже тише. И когда его лицо качнулось ниже, замолчала и толкнула его в плечо. Села, пихая в бок, чтоб откачнулся.

— Ну, какой же ты! Зачем? Ты разве понимаешь, как оно под клятвой? Дурак! Ду-рак! Ну, вот как, — она огляделась беспомощно, не зная, с чем сравнить Горчикову дурость.

И махнула рукой, сердито сжав губы.

Теперь на спину повалился он, раскинул руки, вольно вздыхая.

— А уже поклялся. Все, проехали.

— Убила бы, — Инга, не отрываясь, глядела сверху в мягкое лицо с прикрытыми глазами. На рот, красивый, неяркий, с четкими губами, чуть раскрытыми посередке. У Петра губы красные, будто немножко мокрые всегда, и это не так чтоб красиво. Она его не за красоту любит, конечно… Но у Горчика – просто красивые. И стоял там, такой коричневый ангел, весь в солнце. Голова стриженая светилась. Она еще подумала, надо же какой красивый мальчишка, как в кино про Италию какую.

— Что? – прошептала растерянно, глядя в серые с зеленью глаза, совсем рядом, когда он еле слышно выдохнул, и выдох тронул краешек ее губ, которые вот только что были вплотную к его губам. И – язык… Языки…

Горчик сел, держа ее плечи. Неудобно сгибая ноги, придвинулся совсем, и они снова поцеловались, медленно, легко и долго-долго.

Полынь. Плавало в голове у Инги слово. По-лынь. Пахнет. Как пахнет хорошо. Как все хорошо.

— Что? – его шепот тоже пах растертой полынью, будто он родился в ней и рос, пока не пришла она – темная девочка с черной жеребячьей гривкой волос.

Елена Блонди. Инга. Книга первая. — Книгозавр – 585 с. ISBN 9781329356764

Подробнее — здесь